Мама и стальная блоха
Когда маме было некогда готовить, мы ели картошку с красной икрой. Икра была в больших трехлитровых банках. За ужином огромную некрасивую банку ставили на стол и мама плюхала икру чистой ложкой в тарелки. Я это ненавидела. Если на ужин была красная икра, значит, мамы весь день не было дома и ей было не до меня.
После ужина я умоляю маму отпустить меня на каток.
— Ты же утром ходила, — мама моет посуду и на меня не смотрит.
— Мне нужно бежать! Мы с девочками договорились, они ждут! — почти требую я и одновременно боюсь, что не пустит.
— Поздно уже. Совсем ты с ума сошла с этими коньками. Нет.
Я злюсь и кидаю плюшевого зайца — свою любимую игрушку — на пол.
— Ты мне всю жизнь испортила! — выдыхаю я. Это очень плохие слова.
Мама не отвечает. И от этого очень страшно, лучше бы она накричала, отругала. Я не понимаю, чего ждать, не понимаю, что будет, и боюсь. Но мама молчит и выходит из кухни, ей нужно собираться в институт.
Мама учится на вечернем, собирается на лекции, где рассказывают про Шекспира. Когда мама мне пересказывает лекции, она вся светится. Дедушка уговаривал маму пойти на товароведа, чтобы хорошо устроиться в жизни, но она сказала, что любит Шекспира и древнерусскую литературу, и пошла на филологический. Еще дедушка уговаривал маму не торопиться замуж, что женихов куча, но маме никто не был нужен, кроме папы, и она уехала за ним на Камчатку.
Мама одевается, хлопает входной дверью и закрывает меня на ключ. Я беру коньки, выхожу на балкон и перелезаю через перила. Прыгать не страшно. На Камчатке наметает снега до второго этажа. Страшно из него потом не выбраться. Мама рассказывала историю про то, что вот так погиб соседский мальчик — задохнулся в снежном тоннеле. Но я приказываю себе: «Прыгай!» и лечу в снег. Подняв голову, вижу, что нырнула неглубоко и приземлилась удачно. Выкарабкиваюсь, откапываю коньки и бегу на каток.
— Ты же утром ходила, — мама моет посуду и на меня не смотрит.
— Мне нужно бежать! Мы с девочками договорились, они ждут! — почти требую я и одновременно боюсь, что не пустит.
— Поздно уже. Совсем ты с ума сошла с этими коньками. Нет.
Я злюсь и кидаю плюшевого зайца — свою любимую игрушку — на пол.
— Ты мне всю жизнь испортила! — выдыхаю я. Это очень плохие слова.
Мама не отвечает. И от этого очень страшно, лучше бы она накричала, отругала. Я не понимаю, чего ждать, не понимаю, что будет, и боюсь. Но мама молчит и выходит из кухни, ей нужно собираться в институт.
Мама учится на вечернем, собирается на лекции, где рассказывают про Шекспира. Когда мама мне пересказывает лекции, она вся светится. Дедушка уговаривал маму пойти на товароведа, чтобы хорошо устроиться в жизни, но она сказала, что любит Шекспира и древнерусскую литературу, и пошла на филологический. Еще дедушка уговаривал маму не торопиться замуж, что женихов куча, но маме никто не был нужен, кроме папы, и она уехала за ним на Камчатку.
Мама одевается, хлопает входной дверью и закрывает меня на ключ. Я беру коньки, выхожу на балкон и перелезаю через перила. Прыгать не страшно. На Камчатке наметает снега до второго этажа. Страшно из него потом не выбраться. Мама рассказывала историю про то, что вот так погиб соседский мальчик — задохнулся в снежном тоннеле. Но я приказываю себе: «Прыгай!» и лечу в снег. Подняв голову, вижу, что нырнула неглубоко и приземлилась удачно. Выкарабкиваюсь, откапываю коньки и бегу на каток.
Ползком по льду
Ещё полгода назад я жила с бабушкой и дедушкой в Москве, занималась фигурным катанием и была счастлива. Помню, как бабушка впервые привела меня на тренировку. Другие дети уже многое умели. Тренер сказала, что возьмет, если я хотя бы до нее доеду. Кататься я не умела, поэтому, встав на четвереньки, бодро поползла к тренеру. Ползла я как к олимпийской медали, и меня взяли.
Ко мне подъехала девочка Света, помогла подняться — и с тех пор мы стали не разлей вода. Больше всего мне нравилось, что на тренировках мы переставали быть детьми, а становились спортсменами, и я чувствовала уважение взрослых к тому, что делаю.
В выходные мы с бабушкой ставили тесто и пекли тончайшие, почти прозрачные булочки с корицей, чтобы брать их с собой на тренировки. Мы раскатывали полоски теста, обмакивали их сначала в сахар, потом в корицу — и квартиру заливал волшебный запах. Этот аромат сопровождал все самые важные случаи — юбилей дедушки, особенных гостей и мои тренировки.
Ко мне подъехала девочка Света, помогла подняться — и с тех пор мы стали не разлей вода. Больше всего мне нравилось, что на тренировках мы переставали быть детьми, а становились спортсменами, и я чувствовала уважение взрослых к тому, что делаю.
В выходные мы с бабушкой ставили тесто и пекли тончайшие, почти прозрачные булочки с корицей, чтобы брать их с собой на тренировки. Мы раскатывали полоски теста, обмакивали их сначала в сахар, потом в корицу — и квартиру заливал волшебный запах. Этот аромат сопровождал все самые важные случаи — юбилей дедушки, особенных гостей и мои тренировки.
Весной дедушка часто ругался с кем-то по телефону, и меня это пугало. Он уходил на кухню, закрывал дверь, чтобы я не слушала, но от этого становилось еще тревожнее. Однажды, когда мы шли с дедушкой на тренировку, он сказал, что мама с папой забирают меня на Камчатку и скоро нужно будет собираться.
В раздевалке я нашептала об этом Свете.
— Кого же я буду теперь поднимать? Ты так здорово валяешься, что после тебя лед всегда чистый. А теперь чего?
Света старалась меня рассмешить. Она так отлично умела это делать, что нас, хохочущих, не раз отправляли стоять у бортика, пока мы не угомонимся.
— Не знаю. Какой-то папин знакомый летит на Камчатку и передаст меня родителям. Как посылку, представляешь? Может, бабушка с дедушкой хотят от меня избавиться? — я одновременно злилась и чувствовала себя в чем-то виноватой, как будто совершила непоправимое.
— Это вряд ли. Зачет ты сдала лучше всех. Дома ничего не натворила?
— Утюг бабушкин немецкий сожгла. Хотела целлофановые пакеты погладить, не знала, что они к утюгу прилипают. Может, из-за утюга? Светка, как же я буду дальше жить?!
В раздевалке мы не ревели, потому что терпеть, когда больно, нас научили, но всю дорогу домой я скулила и выясняла у дедушки, не из-за утюга ли все это.
В раздевалке я нашептала об этом Свете.
— Кого же я буду теперь поднимать? Ты так здорово валяешься, что после тебя лед всегда чистый. А теперь чего?
Света старалась меня рассмешить. Она так отлично умела это делать, что нас, хохочущих, не раз отправляли стоять у бортика, пока мы не угомонимся.
— Не знаю. Какой-то папин знакомый летит на Камчатку и передаст меня родителям. Как посылку, представляешь? Может, бабушка с дедушкой хотят от меня избавиться? — я одновременно злилась и чувствовала себя в чем-то виноватой, как будто совершила непоправимое.
— Это вряд ли. Зачет ты сдала лучше всех. Дома ничего не натворила?
— Утюг бабушкин немецкий сожгла. Хотела целлофановые пакеты погладить, не знала, что они к утюгу прилипают. Может, из-за утюга? Светка, как же я буду дальше жить?!
В раздевалке мы не ревели, потому что терпеть, когда больно, нас научили, но всю дорогу домой я скулила и выясняла у дедушки, не из-за утюга ли все это.
В пургу за цветочками
В камчатском аэропорту меня встретила мама, от которой я совсем отвыкла. Она еще не подозревала, в какую стальную блоху превратился оставленный ею пупсик. Обнимала меня, а я хотела обратно в Москву — в мою жизнь, к моим прыжкам, вращениям, тренировкам.
— Мама, я не хочу здесь. Я убегу.
— Надо немножко потерпеть, мне тоже здесь сначала совсем не понравилось, а потом привыкла.
— Я не хочу как ты, я хочу, чтобы все по-другому!
На Камчатке мы жили мечтами о светлом будущем. Главная присказка: «Сейчас надо немножко потерпеть». Родители мечтали о собственной квартире, которую получит папа, когда вернется на материк. Я — о том, как стану олимпийской чемпионкой, когда отсюда сбегу. Мы жили и не жили в этом снежном краю.
Однажды я взяла корзинку, сложила туда сладости и отпросилась у мамы гулять. Я играла во дворе, а мама приглядывала за мной через окно. Когда пошел снег, мама вышла во двор, чтобы позвать домой. Вечерело, и ветер становился колючим. Детей нигде не было, только одна девочка торопилась домой. Мама спросила, не видела ли она меня.
— Видела. Они с Аленой пошли в сопки за цветочками. Корзинки взяли.
— Мама, я не хочу здесь. Я убегу.
— Надо немножко потерпеть, мне тоже здесь сначала совсем не понравилось, а потом привыкла.
— Я не хочу как ты, я хочу, чтобы все по-другому!
На Камчатке мы жили мечтами о светлом будущем. Главная присказка: «Сейчас надо немножко потерпеть». Родители мечтали о собственной квартире, которую получит папа, когда вернется на материк. Я — о том, как стану олимпийской чемпионкой, когда отсюда сбегу. Мы жили и не жили в этом снежном краю.
Однажды я взяла корзинку, сложила туда сладости и отпросилась у мамы гулять. Я играла во дворе, а мама приглядывала за мной через окно. Когда пошел снег, мама вышла во двор, чтобы позвать домой. Вечерело, и ветер становился колючим. Детей нигде не было, только одна девочка торопилась домой. Мама спросила, не видела ли она меня.
— Видела. Они с Аленой пошли в сопки за цветочками. Корзинки взяли.
— Я ее потеряла. Нигде нет!
Мама остолбенела. Не поверив, она кинулась в соседний двор. Ветер колол острее, и небо смешалось со снегом — начиналась пурга. На Камчатке это могло длиться несколько дней. Все двери в камчатских подъездах открывались внутрь: когда пурга заканчивалась, можно было открыть дверь и прорыть тоннель от заваленного снегом подъезда. Потом тоннели преобразовывали в снежные траншеи, стены которых были выше папиного роста.
Уже в темноте мама бежала в военчасть к папе. Сугробы росли как живые, скрежетал и рычал ветер.
— Я ее потеряла. Нигде нет! — Страх чего-то непоправимого сжал маму так сильно, что она не могла дышать, не могла объяснить. — В сопки за цветочками. С корзинкой.
Папа все понял. По тревоге он поднял роту солдат и пошел с ними прочесывать сопки.
Мама вернулась во дворы, продолжая искать. Из-за пурги ее не было слышно, и она кричала уже больше от страха меня никогда не увидеть, чем надеясь, что я отзовусь.
Я сидела в гостях у подруги, болтая ножками в теплых носочках, и пила чай, когда вошла мама. На столе стояла моя корзинка со сладостями.
— Марш домой! — Мама схватила меня за шиворот и стала толкать к выходу. Я не успевала сунуть ноги в валенки, только накинула шубку. Я никогда не видела маму такой, ее трясло. Вытолкав меня без валенок на лестницу, она остановилась, разрыдалась, сгребла меня в охапку, стала обнимать.
— Я думала, что я тебя потеряла.
Когда мама меня целовала, я почувствовала, что она как будто такая же маленькая, как и я.
Уже в темноте мама бежала в военчасть к папе. Сугробы росли как живые, скрежетал и рычал ветер.
— Я ее потеряла. Нигде нет! — Страх чего-то непоправимого сжал маму так сильно, что она не могла дышать, не могла объяснить. — В сопки за цветочками. С корзинкой.
Папа все понял. По тревоге он поднял роту солдат и пошел с ними прочесывать сопки.
Мама вернулась во дворы, продолжая искать. Из-за пурги ее не было слышно, и она кричала уже больше от страха меня никогда не увидеть, чем надеясь, что я отзовусь.
Я сидела в гостях у подруги, болтая ножками в теплых носочках, и пила чай, когда вошла мама. На столе стояла моя корзинка со сладостями.
— Марш домой! — Мама схватила меня за шиворот и стала толкать к выходу. Я не успевала сунуть ноги в валенки, только накинула шубку. Я никогда не видела маму такой, ее трясло. Вытолкав меня без валенок на лестницу, она остановилась, разрыдалась, сгребла меня в охапку, стала обнимать.
— Я думала, что я тебя потеряла.
Когда мама меня целовала, я почувствовала, что она как будто такая же маленькая, как и я.
Вернуться домой
Прошло время, кататься на коньках я почти перестала и Олимпиаду не выиграла. Папу из Петропавловска-Камчатского перевели служить в Киев, потом в многострадальную Припять, потом в маленький городок в Моравии, где вообще не было никакого льда.
Спустя почти тридцать лет возобновить тренировки мне помог случай. Однажды в парке культуры мужчина лет семидесяти, перешнуровывая коньки, ворчал на тренера:
— Замечания вы мне делаете! Радуйтесь, что я вам вообще тут на льду не умер!
Тренер деликатно зашла на вторую попытку объяснить ученику нюансы техники:
— Видите ли, вы, когда группируетесь, будто дуб обнимаете, а это не совсем верно. Как бы нам с вами уже этот «дуб» спилить?
Я познакомилась с пожилым джентльменом и спросила, давно ли он занимается фигурным катанием.
— Сын коньки на юбилей подарил. Я как увидел, сколько они стоят, сразу пошел учиться, забросить не мог.
Спустя почти тридцать лет возобновить тренировки мне помог случай. Однажды в парке культуры мужчина лет семидесяти, перешнуровывая коньки, ворчал на тренера:
— Замечания вы мне делаете! Радуйтесь, что я вам вообще тут на льду не умер!
Тренер деликатно зашла на вторую попытку объяснить ученику нюансы техники:
— Видите ли, вы, когда группируетесь, будто дуб обнимаете, а это не совсем верно. Как бы нам с вами уже этот «дуб» спилить?
Я познакомилась с пожилым джентльменом и спросила, давно ли он занимается фигурным катанием.
— Сын коньки на юбилей подарил. Я как увидел, сколько они стоят, сразу пошел учиться, забросить не мог.
— Ого какие коньки, раритет!
Я осталась посмотреть тренировку. Мужчина катал очень элегантную программу под музыку Фрэнка Синатры.
— Вы когда дугу делаете, помасштабней, пожалуйста, — подбадривала тренер, — не скромничайте.
Познакомилась я и с тренером, а когда сама пришла на первую тренировку, словно вернулась из далекой страны на Родину.
— Ого какие коньки, раритет! — удивилась тренер.
Их мне на вырост покупали еще родители. Не знаю, как они угадали, но в росте я остановилась ровно на этом размере.
Я вышла на лед и почувствовала самый родной на свете запах. Это был тот же самый лед в ЦСКА, на который меня первый раз привела бабушка.
После первого круга в коленке что-то хрустнуло — и нога перестала подниматься. Я подъехала к тренеру.
— А раньше поднималась? — на всякий случай уточнила тренер и посадила отдохнуть на скамейку.
Долго я сидеть не смогла и ринулась обратно. Мы перешли к вращениям, я быстро все вспомнила, но после них у меня так кружилась голова, что нужно было долго соображать, где что находится.
— Мы тебе вращение в самом конце программы поставим, — подбодрила тренер, — чтобы после могла со льда уйти и сообразила, где калитка.
Потом мы перешли к прыжкам. К тому времени я раскаталась: тело как будто само вспомнило это особое чувство полета, когда ты зависаешь в воздухе, если все делаешь правильно.
Когда тренировка закончилась, я чувствовала эйфорию, долго всех благодарила, переобулась и пошла домой. У двери меня догнала тренер с моими брюками в руках.
— Мне всегда было интересно: в чем уходят домой люди, которые брюки в раздевалках оставляют?
Видимо, и до меня были случаи.
— Вы когда дугу делаете, помасштабней, пожалуйста, — подбадривала тренер, — не скромничайте.
Познакомилась я и с тренером, а когда сама пришла на первую тренировку, словно вернулась из далекой страны на Родину.
— Ого какие коньки, раритет! — удивилась тренер.
Их мне на вырост покупали еще родители. Не знаю, как они угадали, но в росте я остановилась ровно на этом размере.
Я вышла на лед и почувствовала самый родной на свете запах. Это был тот же самый лед в ЦСКА, на который меня первый раз привела бабушка.
После первого круга в коленке что-то хрустнуло — и нога перестала подниматься. Я подъехала к тренеру.
— А раньше поднималась? — на всякий случай уточнила тренер и посадила отдохнуть на скамейку.
Долго я сидеть не смогла и ринулась обратно. Мы перешли к вращениям, я быстро все вспомнила, но после них у меня так кружилась голова, что нужно было долго соображать, где что находится.
— Мы тебе вращение в самом конце программы поставим, — подбодрила тренер, — чтобы после могла со льда уйти и сообразила, где калитка.
Потом мы перешли к прыжкам. К тому времени я раскаталась: тело как будто само вспомнило это особое чувство полета, когда ты зависаешь в воздухе, если все делаешь правильно.
Когда тренировка закончилась, я чувствовала эйфорию, долго всех благодарила, переобулась и пошла домой. У двери меня догнала тренер с моими брюками в руках.
— Мне всегда было интересно: в чем уходят домой люди, которые брюки в раздевалках оставляют?
Видимо, и до меня были случаи.
Мой большой успех
Чувство полета заполнило мою жизнь. В отпуск я стала ездить на спортивные сборы, участвовать в соревнованиях, поставила на коньки сына. Я отыскала подругу Светку, с которой мы начинали кататься. Договорились сходить с детьми в театр и поболтать.
Встретились в фойе. Я бросилась обнимать мою маленькую худенькую Светку. Рядом стояли наши сыновья — оба сильно выше нас ростом. Мы со Светой не могли оторваться друг от друга и не пошли смотреть спектакль, а остались в буфете.
— Мама моя долго болела, а потом умерла. Я не смогла ее защитить, — первое, что сказала мне Света. — Спорт я сразу бросила. Мы с мамой всегда моим победам вместе радовались. Когда ее не стало, я уже не понимала, зачем мне это.
А вот Светкин сын, как выяснилось, стал фигуристом, выступает за сборную.
— Так жалко, что мама его успехов не видит. Она бы порадовалась.
Встретились в фойе. Я бросилась обнимать мою маленькую худенькую Светку. Рядом стояли наши сыновья — оба сильно выше нас ростом. Мы со Светой не могли оторваться друг от друга и не пошли смотреть спектакль, а остались в буфете.
— Мама моя долго болела, а потом умерла. Я не смогла ее защитить, — первое, что сказала мне Света. — Спорт я сразу бросила. Мы с мамой всегда моим победам вместе радовались. Когда ее не стало, я уже не понимала, зачем мне это.
А вот Светкин сын, как выяснилось, стал фигуристом, выступает за сборную.
— Так жалко, что мама его успехов не видит. Она бы порадовалась.
Виолетта на соревнованиях в немецком Оберстдорфе (2018)
В прошлом году я пригласила родителей на международные соревнования в Питер. В день моего выступления поехала в ледовый дворец, оставив родителей завтракать в «Зингере» и прогуляться по Невскому. Выйдя на лед, долго искала глазами маму, как маленькая. Мамы не было и когда я катала программу, и когда объявляли мою победу тоже.
— Доченька, прости, мы перепутали адрес и все пропустили.
***
Незадолго до карантина мы с сыном приехали к родителям в их загородный дом. Папа начал строительство еще в конце девяностых и, как художник Иванов, более двадцати лет писавший свою великую картину, все время в доме что-то доделывал, переделывал и улучшал. А пару лет назад родители «самоизолировались» туда из Москвы: ухаживать за садом, возиться с собакой, просто жить.
Вечером мы с мамой угнездились на веранде с бутылкой вина и крошечными канапе с икрой.
— А помнишь, как вы с бабушкой написали мне, что платье нужно для первых соревнований? — вспоминает мама. — Я искала специальную выкройку, чтобы платьице такое связать. Не было нигде! Потом рыскала по всему Петропавловску-Камчатскому — где нитки взять, чтоб и тонкие были, и теплые. Так торопилась. Помнишь то платьице с птичкой? Долго я его хранила, потом в переездах оно затерялось…
Солнце садится за сосны. Говорить не хочется, только слушать маму, кивать и кутаться в плед.
— А теперь? Что же теперь будет? Так страшно, доченька. За вас. Мы-то тут пересидим, нам-то что…
У маминых ног лежит улыбчивый пес и внимательно крутит ушами: «Да, что теперь будет? Может, кто за косточкой сходит?»
К нам на веранду прыгает белка. Пес срывается, лает, летит за ней. Мама смеется и зовет внука посмотреть на кутерьму. Я вдыхаю сосновый запах и чувствую благодарность за то, что сегодня мне не нужно никуда спешить с этой веранды.
— Доченька, прости, мы перепутали адрес и все пропустили.
***
Незадолго до карантина мы с сыном приехали к родителям в их загородный дом. Папа начал строительство еще в конце девяностых и, как художник Иванов, более двадцати лет писавший свою великую картину, все время в доме что-то доделывал, переделывал и улучшал. А пару лет назад родители «самоизолировались» туда из Москвы: ухаживать за садом, возиться с собакой, просто жить.
Вечером мы с мамой угнездились на веранде с бутылкой вина и крошечными канапе с икрой.
— А помнишь, как вы с бабушкой написали мне, что платье нужно для первых соревнований? — вспоминает мама. — Я искала специальную выкройку, чтобы платьице такое связать. Не было нигде! Потом рыскала по всему Петропавловску-Камчатскому — где нитки взять, чтоб и тонкие были, и теплые. Так торопилась. Помнишь то платьице с птичкой? Долго я его хранила, потом в переездах оно затерялось…
Солнце садится за сосны. Говорить не хочется, только слушать маму, кивать и кутаться в плед.
— А теперь? Что же теперь будет? Так страшно, доченька. За вас. Мы-то тут пересидим, нам-то что…
У маминых ног лежит улыбчивый пес и внимательно крутит ушами: «Да, что теперь будет? Может, кто за косточкой сходит?»
К нам на веранду прыгает белка. Пес срывается, лает, летит за ней. Мама смеется и зовет внука посмотреть на кутерьму. Я вдыхаю сосновый запах и чувствую благодарность за то, что сегодня мне не нужно никуда спешить с этой веранды.
Виолетта Абрамова, март-апрель 2020.
Фото из семейного архива, а фото из Германии — Richard Beale.
Фото из семейного архива, а фото из Германии — Richard Beale.
«Вот прополем картошку и поедем на рыбалку». В детстве каждое лето для нас с братом Сашкой начиналось с этой фразы – дедушка обещал научить ловить рыбу.
- Папа, а помнишь, когда я был маленький, мы с тобой пошли покупать динозавра, а я захотел машинку и робота, а ты ругался, помнишь?
Лето здесь холодное, короткое, скромное. Неяркое, неласковое, небогатое; тоскливое, щемящее, бестолковое – и не лето вовсе.